Каждое утро начинается одинаково: Сибилл будит прислуга, когда на пороге комнаты уже стоит медсестра. Они щебечут что-то успокаивающее и приветливое, но девочке все равно. Она молча сидит на краю кровати и позволяет снять со своих рук, шеи, спины и ног повязки с тем, чтобы в очередной раз наблюдать за уже изрядно подзажившими, но все еще очень беспокоящими сильной болью ожогами, которые кажутся едва ли не насмешкой, потому что Виндзор раз от раза казалось, что время шло, а ничего не менялось. Не заживали ни раны на ее теле, ни зияющие кровавые дыры в ее душе. Время покажет, что она ошибается. Через два месяца от беспокойства из-за ожогов не останется и следа. Через четыре - операции, проведенные в лучших клиниках страны навсегда позволят ей забыть даже о рубцах. Неизменной останется память о чудовищной расправе, боль в душе и бесконечные ночные кошмары, после которых она уже сейчас просыпается с немым криком на губах. С немым, потому что с момента как открыла глаза в больнице через несколько часов после трагедии, не произнесла ни звука. И этот недуг не удастся преодолеть никому еще много-много месяцев.

Она редко притрагивается к завтраку. Чаще всего пьет апельсиновый сок и берет с собой печенье с шоколадной начинкой. Не в школу. Нет. Она не посещает занятия уже почти месяц и не будет делать этого еще очень долго, потому что мир вокруг кажется чертовски враждебным, а Виндзор не в состоянии будет пережить косых взглядов и даже попыток насмешек над ней. Вот уже четыре дня каждое утро она просыпается, чтобы оказаться в другом месте. В полицейском управлении по центральному округу Далласа. И это сравнимо для нее с самой ужасающей пыткой, так что пока еще ни одно утро не обошлось без слез, хотя медсестра и повторяет раз от раза, что если Сибилл хочет, чтобы на лице не осталось уродливых шрамов - ей нельзя плакать и лишний раз разъедать солеными слезами и без того медленно затягивающиеся раны.

Девочка послушна как кукла, марионетка, любимая игрушка капризного и избалованного ребенка. Она не реагирует ни на что и позволяет делать с собой все, что угодно. Плачет из-за каждой мелочи, но это скорее радует окружающих, потому что так точно можно понять, что мисс Виндзор чем-то недовольна. Сегодня ее служанка все делает правильно. Одевает ее в безупречное черное платье чуть ниже колена с высоким белым воротником и длинными рукавами. Так удается скрыть бинты и воспаленную кожу. И все же, стоит прислуге удалиться из комнаты всего на несколько минут и она застает Сибилл на краю кровати в слезах. Все хорошо, но девочка не хочет никуда ехать. Не хочет выходить из дома. Не хочет никого видеть. Не хочет жить. Она ничего не хочет, кроме как сидеть на кладбище у фамильного склепа днем и ночью, надеясь на то, что либо случится чудо и ее родные вернутся с того света, либо на то, что они смилуются над нею и заберут ее с собой. Именно так Виндзор проводила все дни до этого, хотя Эдмунд чертовски ругался на нее и умолял не делать так больше. Его мольбы ни разу не были услышаны. Сибилл слышала и слушала только себя и свою оглушающую, отвратительную и вязкую боль.

Никто не смеет касаться ее. Почти любое прикосновение причиняет девочке физическую боль и поэтому даже когда она упрямится и отказывается выходить из дома, чтобы в двенадцать часов переступить порог полицейского управления, никто не заставляет ее делать этого. В случае, когда капризы продолжаются дольше положенного времени, к уху ее прикладывают мобильный телефон и тихий вкрадчивый голос брата обещает ей, что если она будет хорошо себя вести, они вечером вдвоем навестят родных на центральном городском кладбище, а на выходных поедут в Париж.
Ни в какой Париж они не поедут, потому что Сибилл не захочет, а даже если захотела бы - у ее брата не было права вывозить несовершеннолетнюю сестру за пределы страны без разрешения опекуна. А опекуна у нее не было, потому что судебное заседание было назначено только на конец марта и до тех пор Виндзор вообще должна была находиться в органах опеки.
Тем не менее, девочка молча кивает на слова брата и хотя он не слышит ее - почти наверняка знает о согласии. Сестра слишком боится огорчить Эдмунда и причинить ему неудобства. Поэтому она соглашается и сегодня. В конечном счете, лишь им двоим известно сколько усилий довелось приложить старшему из Виндзоров, чтобы убедить Сибилл переступить порог полицейского управления в первый раз.

Водитель провожает ее до самого кабинета психолога, потому что уже во второй день было замечено, что девочка не то, чтобы жаждет проводить время со своим мозгоправом и потому стоит оставить ее одну и вместо здания участка, Виндзор предпочтет в очередной раз навестить кладбище. Вот и сегодня они стоят у таблички с именем Зои Фишер около пяти минут, прежде чем их приглашают войти и Сибилл в одиночку переступает порог кабинета, отмечая свое приветствие кивком и тотчас же, опускаясь в кресло. Виндзор принимает странную для всех позу каждый раз и ничего не объясняет. На самом же деле ей попросту больно долгие часы сидеть так, как сидят нормальные люди, потому что огромный ожог на спине не дает покоя ни на минуту.

- Сибилл, хочешь порисовать? - ласковый голос женщины средних лет разрезает тишину и заставляет Виндзор вздрогнуть. Ей предлагают это каждый день и каждый день она просто закрашивает лист одним и тем де цветом, а затем выбрасывает его в мусорку. Она не хочет рисовать. И лепить из пластелина. И разгадывать кляксы. И отвечать на вопросы. И обсуждать что-либо. Вообще, большую часть времени девочка хочет спать и плакать. И потому к пяти часам вечера брат часто застает ее, уснувшей в кресле, если только Зои не решает, что сегодня у них есть дела поважнее. Порой деликатность миссис Фишер оказывается под вопросом. Сибилл не уверена в том, что ей удастся сдержать себя и не ударить женщину чем-нибудь тяжелым, когда она плавно подводит тему к разговору о ночи трагедии. Как она смеет спрашивать о таком? И как она смеет думать, что ей это позволено? Виндзор закипает очень часто. Закипает, потому что если бы отец был жив, за попытки таких разговоров эта девка поплатилась бы своею жизнью. Закипает, потому что братья всегда говорили ей, что она должна держаться от копов как можно дальше и это едва ли не на генетическом уровне было заложено в Сибилл. Закипает, потому что Зои Фишер кажется ей такой же трупоедкой, как и все те журналисты, юристы и врачи, которые любыми способами пытались вытащить из девочки хоть что-нибудь, хоть одно слово о трагедии.
Виндзор чувствует себя довольно паршиво в этом месте. Паршиво еще и потому что здесь никто не был в такой же ситуации. И никто здесь не мог ее понять, сколько бы лживых «я понимаю» не было брошено ей вслед.

- Не хочешь? Тогда, давай продолжим наше ежедневное занятие. Ты продолжишь описание своей семьи. Предлагаю сегодня перейти к твоему отцу, - женщина кладет перед Сибилл несколько листков бумаги и темно-синюю ручку - все прочие цвета раздражают Виндзор и реакцию ее предсказать невозможно. Девочка поднимает темные глаза на психолога и смотрит на нее в упор. Это шутка? Эта женщина смеет над нею шутить? Или она всерьез полагает, что может спрашивать у нее что-то об отце? Сибилл бросает в жар с такой силой, что становится сложно дышать. Она силится в это мгновение что-то сказать, но слова не идут с губ сколько ни старайся. Будь у нее дар речи и она бы сейчас кричала во все горло и клялась, что расскажет обо всем своему брату. Никто не смеет спрашивать ее о родителях. Никто не смеет спрашивать ее об отце. Никто. Никогда. И никто не смеет произносить имя Джеймса Виндзора в стенах этого треклятого заведения. От ярости Сибилл сжимает кулаки. На глазах проступают слезы бессилия и девочка поднимается из кресла, начиная наматывать круги по кабинету. Кажется, Зои бормочет что-то и лезет в стол, чтобы достать успокоительное. Она каждый раз применяет эти чертовы капли, если ей не удается справиться с состоянием Сибилл. А ей никогда не удается. Если уж мозгоправы, к которым возит девочку ее брат, не в силах с нею справиться, то чего уж говорить о компетенции местного психолога?
К несчастью для Зои, капель в столе не оказывается. И она просит Виндзор подождать всего несколько минут, покидая кабинет. Но сегодня девочка ничего не ждет. Она швыряет листы в стену, а вслед за ними и подставку для канцелярских принадлежностей. И едва женщина скрывается за углом, Сибилл хлопает дверью и бежит в противоположном направлении так быстро, как ей позволяет боль от ожогов.

В коридоре почти нет людей. А те, кто есть, не обращают на нее никакого внимания. Виндзор то и дело оглядывается, опасаясь, что ее уже ищет эта никчемная Фишер, когда замечает сразу двоих охранников с рацией, которые спешным шагом направляются к ней из двух разных коридоров. Не долго думая, Сибилл вновь срывается с места, но за первым же поворотом буквально врезается в незнакомца, больно падая на обожженные колени.

Боль волной растекается по телу и лицо Сибилл искажает гримаса чудовищных страданий, которые она сейчас испытывает. Она бы и хотела вскрикнуть и даже выругаться, но немота берет свое каждый раз, когда девочка более всего нуждается в своем даре речи. Так что эмоции Виндзор тотчас же выражаются в ее слезах, которые градом стекают по щекам. Сибилл даже не пытается подняться на ноги и посмотреть на того, кого она сшибла. Ей трудно сходу сориентироваться в ситуации. Разум вслед за телом заполнен болью, мешающей мыслить здраво и у девочки в голое лишь одна мысль: «надо бежать». Но бежать теперь уже совершенно точно некуда и Виндзор послушно ждет, когда за ней придет охрана, а затем еще часы пройдут в обществе Зои, прежде чем брат повезет ее в больницу. Наверняка, доселе заживающие раны, после падения раскрылись вновь и теперь еще Бог знает сколько времени продлится ее лечение.
Сибилл не сожалеет. Ей жаль лишь, что она не сумела сбежать. В мгновение ока былая решительность и злость сменяется апатией и безразличием. Виндзор даже не оборачивается на громкий топот у себя за спиной и ждет лишь когда поутихнет эта поистине адская боль, возвращающая ее к ночи трагедии каждое пролетающее в страданиях мгновение.

В этом коконе из боли физической и боли душевной, Виндзор не слышит почти ничего, что происходит за пределами. Она закрывает лицо руками и просит об одном - пусть все это исчезнет прямо сейчас и окажется просто дурным и тяжелым сном. Сибилл устала. Сибилл больно. Сибилл хочет домой. И она надрываясь, кричит об этом каждую бесконечно долгую секунду, но никто ее не слышит, потому что крик ее не имеет внешнего выражения.
Глаза девочка открывает несколько секунд спустя. Убирает руки от лица и в страхе озирается по сторонам, съежившись так сильно, как это было возможно. Она тут же отмечает, что охранник ушел. Очевидно, что незнакомец прогнал его и не намерен был возвращать Сибилл обратно в руки мисс Фишер. Почему? Вопрос остается неотмеченным. Девочка замечает протянутую ей руку и еще некоторое время медлит, а затем поднимается на ноги самостоятельно. Ей не нравились чужие прикосновения. Во-первых, это причиняло ей физическую боль, а во-вторых, это не были прикосновения матери, отца и Эдмунда. Ничьих больше Сибилл ощущать не хотела и не могла.

Виндзор поднимает заплаканные глаза на незнакомца и не торопится следовать за ним. Смотрит на него внимательно и осторожно. Он знает ее имя и может идти против воли местного психолога. Этот человек был либо кем-то очень важным, либо кем-то очень смелым, либо и то, и другое сразу. В любом случае, вставал вопрос, стоило ли ему доверять или надлежало добровольно вернуться к ненавистной, но уже знакомой Зои? Путем недолгих размышлений, Сибилл понимает, что перед нею кто-то, кому довелось расследовать дело ее семьи, потому что в противном случае не было разумного объяснения тому, что он знает ее в лицо, знает ее имя и решается не просто откреститься от беглянки с тем, чтобы не заработать себе лишних проблем, а помочь ей, пусть даже Виндзор понятия не имеет для чего.

Какое-то время у Сибилл уходит на размышления. Стоит ли доверять незнакомцу? Стоит ли возвращаться к Зои? Стоит ли остаться здесь, как вкопанной и рыдать до тех пор, пока не услышит голос брата? Последний вариант казался наиболее привлекательным. Потому что Эдмунд обещал ей, что приедет по первому зову, стоит сестре сообщить ему, что ее здесь обижают. Это был план на самый крайний случай, потому что беспокоить старшего брата по пустякам Сибилл не хотела. И никто ее здесь не обижал. Делал больно своими глупыми вопросами - да. Но никто не собирался целенаправленно ее мучить и причинять ей зло. Следовательно, беспокоить старшего Виндзора было бы чересчур эгоистично и чертовски бессмысленно. А потому девочка решается на почти отчаянный для себя шаг - пойти за незнакомцем.
Сибилл обозначает свое согласие коротким кивком и неторопливо следует за мужчиной, который не показался ей таким уж гадким как та же Фишер, не понравившаяся девочке с самого первого момента. Его голос был спокойным и ничуть не раздражающим, а взгляд не выражал колючего и отвратного по сути своей желания залезть под кожу и вытащить наружу хоть чуточку той информации, что Сибилл хранила в своей немоте. Это не было поводом довериться первому встречному. Но это было причиной, по которой выбор между Зои и незнакомцем, падал на последнего.

Кабинет кажется девочке очень маленьким и она застывает у самого входа, не решаясь пройти дальше. У нее много вопросов, но на щеках еще не высохли слезы, а плечи все еще содрогаются в последних всхлипах. Виндзор озирается по сторонам, стараясь следовать совету одного из последних своих психиатров, которые рекомендовали Сибилл в новой обстановке стараться искать знакомые вещи. Сейчас девочка сразу же заприметила знакомы вид из окна и подошла к нему, присаживаясь на край подоконника. Лучи яркого мартовского солнца освещали небольшой сквер перед полицейским управлением и Виндзор успокаивалась, вспоминая, как первые несколько раз ей позволяли выходить погулять в этот сквер, чтобы переключиться. Сердце перестает стучать с такой оглушительной силой, как раньше. Сибилл терпеливо ждет, когда незнакомец принесет кофе, хотя кофе ей пить не советуют. Возбужденная стрессом нервная система могла дать самую неоднозначную реакцию на кофеин.

Она сидит у окна достаточно долго даже после того как мужчина возвращается и ставит рядом с нею стаканчик. Виндзор точно знает - разговор не задастся. Она же не умеет говорить. И все же, когда лютый ужас и единовременно - неконтролируемая ярость сходят на нет, девочка достает из клатча свой темно-синий блокнот и пишет в нем что-то своим корявым и нетвердым почерком.

- Вы ведь один из тех детективов, что расследуют дело моей семьи? Поэтому Вы знаете как меня зовут? - Сибилл протягивает лист мужчине и, не дожидаясь ответа, строчит на еще одном листке.

- Я не хочу больше к ней в кабинет. Она мне не нравится.

Огромные карие глаза смотрят на Дэвида Нортвуда внимательно, придирчиво и очень осторожно. Сибилл словно бы пытается понять - стоит ли ей вообще иметь дело с этим человеком, или он такой же как и все - попытается втереться к ней в доверие и использовать все то, что по мнению полицейского управления она должна знать и помнить? Виндзор всегда очень дурно разбиралась в людях. В основном потому что ей это было совершенно без надобности, и от любых напастей в случае чего ее защищала карающая длань родителя, или старших братьев. Теперь же, когда никого из них не было рядом, девочка с трудом удерживалась от того, чтобы вообще не подпускать к себе никого, кроме Эдмунда, который, к несчастью, ее сюда и отправил. На минимальное взаимодействие Сибилл соглашалась только до тех пор, пока вопрос с опекой не будет решен. Потом же ее сюда не затащишь даже за волосы и ни брат, ни полицейские, ни даже Зои Фишер не смогут ее заставить. Впрочем же, незнакомец казался Виндзор не таким уж и плохим. Глупым было полагаться на чудо и считать, что он привел девочку сюда из доброты душевной и в этом выводе статус Дэвида как детектива, расследующего дело ее семьи, не играл на стороне мужчины. Однако, на данный момент один тот факт, что это не была Зои Фишер, уже вынуждал сместить приоритеты в сторону Нортвуда, отдавая в глазах Сибилл ему пару очков.

Еще какое-то время Виндзор смотрит и слушает Дэвида, а затем отвлекается и открывает клатч, откуда достает печенья, заботливо завернутые в бумажный пакет их поваром, который знавал Сибилл еще совсем малюткой и теперь переживал за нее ничуть не меньше, чем за троих собственных детей, которые за время его службы успели уже вырасти. Он то и дело пытался порадовать свою юную хозяйку ее излюбленными лакомствами и был очень доволен, когда ему это удавалось. Первое время девочка не замечала нарисованных кетчупом улыбок в ее завтраке и не различала цвета и формы посыпки на пирожных. Но теперь она точно знала, что ровно шесть штук ее печений изображают человечков - мальчиков и девочек в зависимости от длины волос, неизменно улыбающихся марципановыми улыбками и глядящих на нее во все изюмные глаза. Недолго думая, Сибилл протягивает пакет детективу, а затем берет из нее печенье сама, выбирая девочку в огромным синим бантом на серебристых волосах.

Про детектива Кинга Виндзор слышит далеко не впервые, и к несчастью для самого детектива она к тому же знает и помнит его далеко за пределами полицейского участка. Он был частым гостем ее матери в госпитале, где Элейн работала, он даже пару раз приходил к ним домой и если совсем еще крошка Сибби, в такие визиты просто капризничала и просилась к матери на руки, то подростком она хорошо понимала, что этот мужчина испытывает к ее матушке некие вполне определенные чувства. Настолько определенные, что за долгие годы опорочить репутацию Элейн не смел даже поцелуем в щеку, лишь изредка позволяя себе коснуться ее руки.
Девочка хорошо понимала опасность такой ситуации для ее матери и для ее семьи в целом, а потому никогда ничего не спрашивала и обо всем молчала. Молчала даже тогда, когда в ночь после трагедии пришла в реанимацию к Элейн и застала там мистера Кинга, сидевшего у ее кровати. Сибилл ничего даже не пыталась спрашивать. Просто села напротив и держала руку матери до тех пор, пока не уснула. А когда она открыла глаза - детектива там уже не было.
Он пытался оправдаться перед ней в их первую встречу в квартире, которую снял Эдмунд и в которой они жили теперь. Детектив пришел, чтобы узнать хоть какую-то информацию о ночи трагедии. Он просто делал свою работу. А Сибилл просто не готова была на тот момент воспринимать никакую информацию и на роль копа в этой истории ей было наплевать. В тот период она никого и ничего не слушала и не слышала. И пробыла рядом весь визит Кинга лишь потому, что не терпела одиночества  и не отпускала брата от себя ни на шаг, сколько ни убеждал он сестру в том, что ему нужно поговорить с полицейским с глазу на глаз.

- Я знаю мистера Кинга. Он много лет был знаком с моей мамой и был частым гостем в нашем доме, - ей кажется, что Дэвид почти наверняка знает об этом и в этой информации нет ровным счетом ничего секретного. Она понятия не имеет, что в полицейском управлении Кинга могут отстранить от расследования на фоне личной заинтересованности, если только узнают, какие чувства он все это время испытывал к Элейн, - Он приходил к ней в больнице незадолго до того... - Сибилл несколько раз перечеркивает написанное и долго ищет подходящие слова с тем, чтобы не ранить себя хотя бы сейчас. Это еще одна хитрость, подсказанная ей психиатром. Не говорить прямо о том, что причиняло страдания. Искать обтекаемые фразы и заменять слова, - до того как мама... - Виндзор не может найти к этому слов и оставляет предложение незаконченным. Найдет потом. Дома, - Он долго сидел у нее в палате. А потом приходил к нам с Эдмундом. И еще пытался говорить со мной, но у него ничего не вышло, - исписанный лист Сибилл передает Дэвиду и запивает печенье маленьким глотком кофе. В стабильном состоянии в ней можно угадать ранее весьма общительную и разговорчивую девочку с довольно легким характером. Теперь же периоды ее спокойствия становились все короче и короче по мере нагрузки, которую она испытывала из-за этих визитов в управление и отсутствия рядом близких людей. Впрочем, Дэвиду повезло суметь быстро переключить Виндзор с истерики и тревоги на благодушное состояние. Это не могло продлиться долго, но он хотя бы получил возможность понять, что периодами девочка бывает адекватна.

- Эдмунд часто возит меня по разным врачам. Он боится, что я останусь... Такой... Навсегда, - она тоже этого боялась. Все то время, что проводила в слезах, которые не могла контролировать. А затем кто-то из ее многочисленных докторов сказал ей, что ее родных не вернуть и лучшее, что она сможет сделать - прожить свою жизнь за них всех. Они будут дышать ею и жить в ней. И чем счастливее будет эта жизнь, тем лучше будет ее родным. Особенно Эдмунду, который нуждался в помощи и поддержке так же, как и сама Сибилл. И с тех самых пор она начала пытаться. Пытаться хотя бы иногда выныривать из своего океана боли, страданий и слез, - Один из последних был в Бостоне. Мистер Роджерс. Он мне нравился. Мы подружились. Но теперь мне нельзя летать к нему из-за дела об опеке и необходимости посещать Зои пять дней в неделю, - Сибилл кривит губы и протягивает лист бумаги мужчине. В этом месте было очень мало людей, которые готовы были читать то, что она хочет написать, а не то, что от нее написать требуется. И потому Виндзор охотно пользовалась возможностью пустого трепа и болтовни, если это можно было так назвать в ее ситуации.

На вопрос о музыке Сибилл крепко задумывается. Наверное, потому что музыку она не слушала с самого момента трагедии и не была уверена в том, что хотела бы. Она даже не могла припомнить, что было загружено в ее плеер, сгоревший на вилле. И какие фильмы смотрела. И какие книги читала. И что из одежды любила. Прежняя Сибилл тоже сгорела в их доме. А у новой еще не было предпочтений - она не успела собрать их меньше, чем за месяц. И отчего-то за это Виндзор становится стыдно. Она ежится и потупляет взгляд, а затем все-таки вырывает еще один листок из блокнота.
- Я не знаю, прости.

Если бы у Сибилл спросили причину, по которой она не может вымолвить ни слова - она бы не смогла эту причину назвать. Ей хотелось говорить. Ей часто хотелось рассказывать о своей боли, жаловаться на разные вещи и звать брата каждый раз, когда она в нем нуждалась. Но сколько Виндзор ни пыталась - она не могла выдавить из себя даже звука. И те доктора, которые полагали, что девочка избегает разговоров с кем-либо, таким образом выражая свою скорбь и единовременно бойкотируя смерть родных, автоматически вызывали раздражение и Сибилл, и ее старшего брата. Она хотела говорить. Больше всего на свете. Потому что в этом нуждалась не только сама Виндзор, но и ее брат, которому тоже необходима была поддержка и забота. И если кто-то полагал, что это - просто детская придурь, то этот кто-то здорово ошибался и ровным счетом ничего не понимал в состоянии девочки и в перспективе ее излечения. Если Сибилл что-то и знала о своем недуге, так это то, что этот недуг она победить не могла. По крайней мере пока. И быть может, в этом Дэвид был прав. Время играло на ее стороне и с течением дней все изменится. Рано или поздно, Сибилл заговорит, как только придет в себя и окажется в комфортной для себя среде. Но именно сейчас ей кажется, что этот день никогда не настанет и ей придется всю свою жизнь провести с табличкой в руках. Она ведь уже стала забывать, как именно звучит ее голос.
- Думаете, что в ближайшее время мне не удастся заговорить? Тогда, зачем меня таскают к Зои? - резонный вопрос записан на лист и тут же передан Дэвиду. Вопрос, который вообще стоит между Сибилл и любым человеком в этом управлении. Они ведь все знали, для чего юная Виндзор здесь и почему она нужна им - здоровой, говорящей и все помнящей. Дело было не в доброте душевной и отнюдь не в том, что ей искренне хотели помочь. Ее искренне хотели использовать и девочка даже будучи ослепленной горем несчастной сироткой, хорошо это понимала. Но она не готова и не собиралась взаимодействовать ни с кем, кто ей не нравился. А Зои Фишер ей не нравилась. И напарник Дэвида не нравился тоже. Зря они это затеяли. Вряд ли кому-то хватит сил и терпения для этой девочки. И Сибилл понимала это лучше других, боялась доставлять неудобства, но порой не могла с собой ничего поделать, потому что боль захлестывала ее с головой и не давала даже дышать.
- Я не слушала музыку после того, что произошло и не могу сейчас вспомнить, что было в моем плеере. Он сгорел на вилле и я не задумывалась над тем, что мне это может быть нужно, - Сибилл кажется смущенной. Такие простые вещи в ней вызывают стыд, потому что отсутствие вкусовых предпочтений в таких вопросов и отсутствие нормального для подростка атрибута - плеера - раз от раза возвращает ее к трагедии. А трагедия после давления сотен людей и болезни Виндзор кажется чем-то постыдным, чем-то ненормальным и противоестественным. И потому каждый раз задевая эту тему, девочка с трудом заставляет себя сохранять самообладание. Сейчас же она знает, что Дэвид вряд ли посчитает ее ненормальной только из-за такой глупости. И потому стыд ее и скованность выражены не столь явно и оставляют Сибилл желание для общения и взаимодействия с кем-либо кроме себя самой, - Да. Если у тебя есть плеер здесь, я бы послушала. Мне интересно, - девочка протягивает лист бумаги и впервые за долгое время поднимает глаза на мужчину, смущенно улыбаясь. Ей неловко почти за все. Виндзор смыкает пальцы на запястьях и оглядывает колючим взглядом незнакомый кабинет, в этот раз не силясь найти уже увиденные ранее вещи. Рано или поздно ей придется научиться справляться со стрессом. А этот для нормальных людей и вовсе был ничтожным. Всего лишь новый кабинет. Все должно быть отлично. И все же щеки Сибилл вспыхивают едва Дэвид упоминает о коленях. Девочка опускает взгляд и понимает, что после падения ее повязки подлежат срочной смене после предварительной обработки. И если клейкий бинт есть у нее в сумочке на подобные случаи, то ни перекиси, ни каких бы то ни было антисептиков там точно не наблюдалось просто в силу недостатка места. Виндзор скрещивает руки на груди на какое-то время и не торопится браться за ручку. Она не знает, может ли о чем-то просить и стоит ли ей это делать. Скованность и смущение становятся все более явными. Девочка кусает губу, но понимает, что у нее нет выбора. Оставлять коленки в таком виде - худшая идея из всех возможных, потому что последствия могли быть самыми неприятными.
- Прости, - с этого слова начинается очередная записка и Виндзор жмурится, протягивая ее, - Я не хочу доставлять неудобств и мне очень неловко. Ты не мог бы принести мне стерильных салфеток и перекись? Я... Я случайно содрала их снова, когда упала в коридоре. Болячки с того дня еще не прошли, - Сибилл ждет ответа так, будто ей и впрямь могут отказать в такой малости. В этом месте Виндзор вообще ни в чем не уверена и незнакомец все еще не вызывает у нее такого доверия, чтобы можно было свободно писать любые просьбы и любые обращения.
Она просидит в участке до положенных кем-то там из высших чинов пяти часов, до тех пор пока телефон в клатче не оповестит Сиб о том, что за ней уже приехал брат. Зои никогда не верила девочке и всегда провожала ее до самой машины Эдмунда, а потом еще четверть часа вещала ему всякую ерунду. Брат со скепсисом относился ко всем государственным ведомствам и особенно к психологу, которого его сестра ненавидела. Тем приятнее в этот раз ей было не ждать так долго, пока бесполезный разговор закончится. Сибилл обняла брата, всего на секунду обернулась на окно, возле которого провела весь день и села в машину.

Они уговаривали ее поехать с девяти утра. Виндзор отчего-то была не в настроении и рыдала так, что если бы это было возможно - выплакала бы себе глаза. Хотя вообще-то порой у нее просто было настроение покапризничать и с этим даже сама Сибилл не могла ничего сделать. Так что она даже чувствовала себя немного виноватой из-за того, что Эдмунду пришлось вернуться и отвезти ее в участок самому, предварительно прочитав лекцию о том, что сестре нужно всего месяц вести себя хорошо, а потом дело об опеке закончится и она сможет делать все, что ее душе угодно. Обычно это действовало на Виндзор отрезвляюще, но сегодня она всерьез задумалась о том, что, возможно, ей будет лучше если опеку передадут бабушке с дедушкой и Сибилл переедет жить во Флориду. На пару лет. Впрочем, пока она дулась на брата на заднем сидении автомобиля, ей пришло решение куда более рациональное. Ее каждое утро отправляют в полицейский участок, но никогда не указывают, куда именно. Так что Виндзор разумно предположила, что никто не будет против, если южное крыло она сегодня и все последующие разы сменит на северное. К тому же, что вчера вечером Сибилл заставила Эдмунда заехать в магазин электроники и купить ей новенький плеер. Там еще было совершенно пусто, потому что Виндзор понятия не имела, какая музыка ей нравится, но он был синим, а синий - самый любимый цвет Сибилл. А еще сегодня у нее было не шесть печенек, а десять. И в термосе ей заварили чай. Так что совершенно определенно, что ей сегодня не суждено было встретиться с Зои. А с Дэвидом - вполне может быть. Так что девочка не стала вредничать, когда они приехали к полицейскому управлению. Она все еще выражала свое недовольство поджатыми губами, но уговаривать ее полчаса выйти из машины, не пришлось. Сибилл сама вполне бодро зашагала внутрь, заворачивая против обыкновения налево с тем, чтобы дойти до кабинета Нортвуда, а не Фишер.
Тихо постучавшись, спустя несколько секунд девочка потянула на себя дверь и тихо прошмыгнула внутрь. Дэвид сидел за своим столом и Сибилл села напротив, тут же доставая блокнот и ручку.
- Привет. Я ведь не помешаю тебе? - хотя Виндзор почему-то уверена, что вопреки ответу - помешает. Она понимала, что заниматься девчонкой не входило в обязанности детектива и вообще дурно влияло на его работу. Но Сибилл не хочет к Зои. И вообще тактично умалчивает о своем решении не посещать ее больше. Никогда, - Хочешь я буду помогать тебе? Расставлю все папки в алфавитном порядке? Найду в архиве всех преступников с самыми смешными фамилиями? Сбегаю тебе за кофе в Старбакс? Переведу старушек через дорогу? Буду понятым во всех сомнительных мероприятиях? - Виндзор протягивает блокнот Дэвиду и откидывается на спинку кресла. Определенно, сегодняшний день обещал быть куда менее отвратительным, чем большинство предыдущих в этом месте.

Сибилл чувствовала себя напряженно. Она понятия не имела, позволено ли ей здесь находиться, не помешает ли она Дэвиду и не придется ли ей из-за своих самовольных отлучек от встреч с Зои пробыть в участке дольше, чем было запланировано изначально. Хотя вообще-то Виндзор с трудом мирилась с этой необходимостью и не верила в то, что Эдмунд никак не мог решить проблемы с полицейскими, чтобы на деле об опеке представители всех государственных органов зафиксировали необходимость Сибби остаться с братом. К тому же, что эта необходимость действительно присутствовала и если кто-то вообще заботился о состоянии Виндзор, а не делал ее разменной монетой в игре с представителями ее семьи, то этому кому-то было очевидно, что разлучить девочку с единственным выжившим родственником, значило бы не просто нанести ей психологическую травму, а навсегда заставить ее замкнуться в себе и не подпускать никого из тех, кого Виндзор не относила к своим близким.
Понимая, что здесь на самом деле мало кому интересно ее психическое состояние, а если интересно, то отнюдь не из добрых побуждений и вместе с тем в полной мере осознавая, что если бы не эти спекуляции с делом об опеке, девочка вообще бы здесь не оказалась, она ощущала себя не лучшим образом, день ото дня встречаясь с Зои. Эта женщина прекрасно знала всю линию поведения полицейского управления и была исполнителем злой воли вышестоящего руководства. Она добивалась от Сибилл улучшений только с одной целью и это пагубное осознание того, что ее собираются использовать, раздражало Виндзор и не давало ей никаких реальных возможностей выйти на более или менее стабильную почву. Зои говорила ей, что Сибилл может ей довериться, открыться и ни в чем не сомневаться, но Виндзор точно знала, кто эта женщина и зачем она здесь. Если бы кому-то и впрямь было важно моральное состояние девочки, ей бы позволили и дальше встречаться с доктором из Бостона, а не с этой черствой и злобной ведьмой. И в сути, избегая встреч с ней, Сибилл раз от раза задавалась только одним вопросом: насколько лучше этой девицы Дэвид? И как скоро его вовлекут в ту же игру, в какую было вовлечено все полицейское управление, всегда игравшее против ее семьи? Желание доверять мужчине и общаться с ним то и дело прерывалось мыслями о том, что доверять кому-то в этом месте - глупо и совершенно необоснованно. Виндзор разрывалась в своих ощущениях. И все же она была здесь. И надеялась на то, что в этом своем выборе не ошиблась.
Девочка позволяет себе совсем недолгое промедление, в котором все еще чувствуется неловкость, а затем подходит к креслу и садится в него, пододвигаясь к компьютеру с тем, чтобы увидеть, что именно за таблица там нужна. Она улыбается шутке про старушку и жалеет, что не может засмеяться как раньше - звонко и заразительно. Впрочем, и это однажды должно было измениться. Не может быть, чтобы вместе со всей семьей Виндзор утратила и всякую надежду когда-нибудь радоваться.
- У меня во Флориде есть бабушка. Ее зовут Марта. Это мама моего папы. Ей уже очень много лет и она вполне подходит под описание старушки. Но она такая бодрая, что сама кого хочешь переведет через дорогу и на другой конец улицы, а если понадобится - еще и несколько раз, - девочка легко улыбается и пододвигает листок к Дэвиду, сама начиная работу с таблицей. У них в школе было много уроков информатики с довольно толковым преподавателем, поэтому Сибилл неплохо разбиралась во всех этих делах. А еще однажды она целое лето работала в сети их отелей в административном отделе и там без таблиц было уж совсем никак. Так что помощника полицейский выбрал себе совершенно верного. Внимание Виндзор какое-то время сосредоточено исключительно на таблице, в которую девочка вполне успешно вбивает нужные данные. Она рада, что может быть полезной хоть чем-то. Но в какой-то момент ей попросту становится интересно, чем тем временем занят Дэвид. Сибилл переводит взгляд на мужчину и пытается понять, что он там так сосредоточенно читает в своей папке. Угол обзора позволяет прочитать несколько фраз и имя у самого начала страницы, но дальше закрывает рука Дэвида и тень. Тем не менее, Виндзор хмурится. Она не спешит, что-либо утверждать вот так просто, но одно девочка знала совершенно точно. Алиса Джонсон не могла и не должна была значиться в папке по делу их семьи очевидцем событий и ее непосредственным участником. Просто потому что в ночь трагедии на вилле не было никакой прислуги. Когда поздно вечером ворота открылись и на территорию въехал автомобиль с четырьмя незнакомыми девочке мужчинами, проведшими у них дома больше двух часов в беседе с отцом и братьями, Сибилл пришлось помогать матери доставать стаканы под виски с полки и она невольно стала участницей малозначительного на тот момент, но неприятного инцидента, когда один из гостей протянул к девочке руку и спросил у Джеймса, не боится ли он за свою единственную дочь. Тогда за нее тут же вступились братья и Виндзор отослали спать, потому что на следующее утро ей нужно было в школу, а еще потому что за жизнь ее похищали уже три раза и каждый раз оставлял в ее разуме зияющую дыру ужаса. Именно по этой причине Сибилл хорошо помнила, что никакой прислуги в доме не было. Если не существовало особой нужды, горничных отпускали в восемь часов, а дворецкого в десять. Гости же нагрянули ближе к одиннадцати, потому что в противном случае никто не стал бы отправлять девочку спать. Новенькая служанка лгала в отчете полиции. И что-то подсказывало Виндзор, это была не единственная ошибка в документах.
В эту самую секунду, отвернувшись обратно к компьютеру, девочка испытывала смешанные чувства. Она чертовски желала, чтобы полиция нашла убийц ее семьи. Но вместе с тем она не была уверена в том, что Алиса лгала, потому что в этом крылась какая-то тайна, касающаяся расправы. Что если это Эдмунд сказал ей солгать? Вдруг это брат пытался что-то скрыть ради... Ради чего? Все тайны их семьи сгорели вместе с домом. О криминальной деятельности Джеймса все знали и без прислуги. И даже если вдруг сейчас откроются новые детали - ее отцу уже совершенно все равно. Мертвого нельзя отдать под суд и посадить в тюрьму. А какие еще у брата могут быть причины скрывать правду, кроме как забота о безопасности и репутации семьи? Стоило ли сначала рассказать обо всем Эдмунду? Или можно было выложить все Дэвиду прямо сейчас?
- Можно я... Ты читаешь дело моей семьи, ведь так? Можно и мне? Пожалуйста. Мне кажется, я могу помочь, - она нерешительно кладет записку перед Дэвидом. А затем решительно ее сминает в руке. Замирает на какое-то мгновение. Хмурится и кусает губы. Кажется, Сибилл даже бледнеет. Но в конце концов решается и разглаживает лист перед Дэвидом, смыкая ладони на запястьях.

Сибилл не обязана была ничего рассказывать и имела полное право этого не делать. Эту мысль в ее голову поместили очень осторожно, не задевая памяти о прошедших событиях, но очень четко за несколько дней до того как Виндзор впервые отправили в полицейский участок. При необходимости у нее всегда оставалась спасительная фраза «я не помню», которую никто не мог бы опровергнуть и никто не мог попытаться обойти, обвинив девочку во лжи, потому что с учетом ее психического состояния за такую выходку любой мог бы словить смачного звездаря от американского правосудия и адвокатов Виндзоров. До сих пор никто и не пытался вытащить у нее хоть слово о ночи трагедии и о вечере перед ней. Люди вообще боялись затрагивать эту тему и лишь Эдмунд однажды сказал ей, что если ей нужно что-то обсудить - он готов будет ее выслушать и ответить на все ее вопросы. Но вопросов у Сибилл не было. У нее были ответы. Потому что за немногими исключениями она помнила каждое прошедшее мгновение с болезненной и чудовищной по своей сути ясностью. И каждую ночь, кладя голову на подушку, девочка вспоминала все произошедшее снова и снова, прокручивая в голове получение каждого ожога и каждого вдоха гарью и копотью их сгорающего в огне благополучия. Она помнила, как кричала во все горло и требовала у пожарных немедленно найти ее отца и братьев. Она помнила, как отказывалась садиться в машину скорой помощи, хотя то и дело заходилась чудовищным кашлем. Она помнила, как мама еще могла говорить и просила ее быть послушной и немедленно ехать в больницу, хотя Сибилл и не чувствовала ожогов на лице и теле. Если бы не Элейн, Сибилл бы ни за что не уехала. По иронии судьбы именно у матери семейства Виндзоров в дальнейшем окажутся травмы не совместимые с жизнью. Она потеряет сознание всего четверть часа спустя. И уже не откроет глаз, несмотря на то, что ее единственная дочь будет умолять об этом бесконечно долгими ночами, пока сердце ее матери не перестанет биться.
Сейчас, пальцами касаясь страниц в файлах, Сибилл не видела написанных слов. Но зарево того пожара отражалось в ее глазах раз за разом и Виндзор даже казалось, что она начинает задыхаться так же как тогда. Девочка с силой делает вдох, а за ним выдох. Сейчас не время для таких слабостей. Виндзор больше не хотела делать вид, что ничего не помнит. Она помнила. И она хотела помочь. Ради своей семьи. Чтобы убийцы ее отца, матери и братьев жарились на электрических стульях у нее на глазах и она, наконец, почувствовала заветное возмездие и вздохнула спокойно. Если в этом хоть чем-то девочка могла быть полезной - она готова в своей памяти пережить ту жуткую ночь сотню раз.
Чтение идет медленно, потому что сопоставляется с памятью самой Сибилл. Она была внутри. Она все слышала. Она все видела. И она знала, что эта женщина лжет. И понятия не имела, почему Эдмунд до сих пор не сообщил это полиции. Но по мере того как время шло и девочка перелистывала страницу за страницей, она дошла и до имени своего брата. Он не дал почти никаких показаний, кроме тех, что уже были зафиксированы в протоколах полиции. Брат не желал никакого сотрудничества и соприкосновения со следствием. Этому их учила их собственная почившая семья. И Сибилл нервно сглотнула, поняв, что теперь она собиралась предать один из главных заветов. Пусть даже ради тех самых почивших родных.
По мере чтения девочка много раз откладывала папку, делала какие-то пометки в блокноте и снова возвращалась к чтению. Ей тяжело давалось воспроизводство каждой минуты трагедии, но понимание необходимости заставляло терзать себя снова и снова. В конце концов Сибилл открыла страницу с приложениями и вытянула оттуда один из листков. Пара нажатий на сканере и у нее в руках копия плана первого этажа виллы. Девочка вставляет лист на место, еще некоторое время листает часть папки с показаниями горничной, попеременно кусая губы и заламывая руки, вставая с кресла, чтобы пройтись по кабинету и вернуться обратно к папке. Сколько так прошло Виндзор не знала, но по крайней мере около получаса. Несколько раз на глаза накатывали слезы. На лбу выступила испарина. Губы были искусаны в кровь, а пальцы то и дело лезли под бинты, чтобы расковырять болячки.
Наконец, с папкой было покончено. Сибилл положила ее на край стола и достала блокнот. Она какое-то время сидела совершенно без дела, думая, с чего следует начать в этой ситуации. Наконец, на листке появилась первая запись и Виндзор тут же положила ее на край стола с тем, чтобы Дэвид мог взять.
- Здесь все неправильно.
Пожалуй, «все» было слишком абстрактным понятием для полноценных показаний всего одной свидетельницы. Но правда была в том, что о той ночи вообще очень мало людей могли сказать что-то конкретное. На вилле не было никого кроме самого семейства. И очевидцами являлись лишь Сибилл и Эдмунд. Все прочие - не более, чем зеваками. И все сказанное по сути оставалось домыслами по большей части, хотя в этой папке девочка видела и показания их дворецкого на три листа, и охраны, которая каким-то чудом все упустила и даже камеры не засняли момента проникновения на территорию. Правду знала лишь она. И Эдмунд. Все остальные лгали. И Сибилл хотела знать - для чего.
- Она лжет. И если не веришь мне - спроси у нее с какой именно веранды она сумела выбраться из дома, - девочка протягивает еще один лист и следом берет отксерокопированный план первого этажа. Красным крестом помечает единственную в доме веранду. Выстроенную специально для дня рождения одного из старших братьев. Артур родился в середине июля и ее отстроили буквально за пару недель. Веранда действительно была пристроена к дому и имела общую с ним стену. Кирпичную стену. И в этой стене была огромная белая дверь под три метра. Закрытая на зиму на ключ, потому что сама веранда попросту не отапливалась в этот период и делать там зимой было совершенно нечего. А даже если бы закрыта на ключ она не была - открыть эту утепленную металлическую махину хрупкой женщине было не по плечу даже при большом желании. Больше веранд в доме не было. И прислуга лгала, не боясь разоблачения, потому что вилла выгорела дотла. И распознать среди пепла и обломков, как все было на самом деле, возможным попросту не представлялось. К счастью для Алисы - камеры чудесным образом оказались отключены все последние три часа перед трагедией и все время после нее. Записи сняли. И ничего не обнаружили. Пустота. Вот только горничная вряд ли решилась бы лгать, если бы не была уверена в том, что так оно и есть. Ведь не знать о камерах она не могла. А знать о том, что записей нет и никто не сможет подловить ее на лжи ей было неоткуда. Если только в этот вечера она сама не отключила камеры.
- Здесь - единственная веранда. Полностью стеклянная, за исключением той части, которой она прилегает к дому. Веранда не отапливается. Мы использовали ее только летом. Зимой там стоит мороз градусов 15. И дверь, соединяющая ее с домом закрыта на ключ. А еще она такая тяжелая, что будучи детьми, мы с Артуром не могли вдвоем даже чуть-чуть приоткрыть ее. И дверь, которая ведет с веранды наружу - закрыта тоже. И более того. Там все завалено снегом - внутренний двор никто не чистит зимой. Просто не за чем. Алиса могла через нее выйти только если умеет ходить сквозь стены. И она врет так уверенно и так спокойно, потому что в ту ночь все камеры каким-то чудом оказались отключены. А ее вообще не должно было быть в доме во время пожара. Потому что мама отпустила прислугу еще в восемь часов. И мы не ждали гостей. Никто не ждал. Они прибыли неожиданно, - она протягивает и еще один лист. От откровений Сибилл трясет, но она уже не может остановиться. Никто не смел лгать о той ночи. Никто. Даже эта девица. Особенно она. Потому что это оскверняло память близких юной Виндзор. И она этого не допустит. Ни за что на свете.
- Кто вам сказал, что нас навестили друзья семьи? В протоколе так и написано. Друзья семьи. Пришедшие около одиннадцати люди не были знакомы никому из нас. На территорию дома их не пускали минут тридцать - не меньше. Лишь с позволения отца и после долгих разбирательств он приказал открыть дальние ворота и разрешил им оставить машины у входа. Я еще не спала и отец сердился, что я снова не высплюсь. Но спать меня отправили только после того как один из незнакомцев спросил не боится ли отец за свою единственную дочь. За меня вступились братья. И меня отправили к себе. Я легла спать. А когда проснулась - все вокруг полыхало, - она пишет чертовски долго. Выверяя каждое слово. Сверяясь с обрывками собственной памяти. Рука так напряжена, что порой трясется. Но Сибилл не останавливается. Она знает - это очень важно. Потому что полиция будет топтаться на месте до тех пор, пока у них не появится правдивая информация.
- Только не говори Эдмунду, что это я рассказала. Пожалуйста. И я не буду выступать на суде.

Сибилл не было жаль. Дома ей часто говорили, чтобы она никогда не связывалась с копами и всегда решала проблемы любым иным доступным ей способом, иначе она пожалеет. И девушка впервые переступила этот невообразимо страшный и опасный порог дозволенного и не пожалела. Ей не было жаль. Потому что если ради мести за семью ей нужно было вспомнить каждый момент той злосчастной ночи, она была готова поседеть полностью и сделать это. Память о семье и необходимость знать, что причинившие им зло, будут наказаны - два столпа, на которых ныне держался мир Сибилл. В конечном счете возмездие все-таки свершится через брата, но в настоящее мгновение Виндзор было просто необходимо знать, что она помогает полиции чем может и убийцы ее семьи займут место на электрическом стуле.
Ей было плохо. Ей было плохо от этих воспоминаний и тяжело от каждой секунды, которую она воспроизводила в своей голове. Сибилл все еще ощутимо трясло и она скрестила руки на плечах, силясь собраться и не показывать как сильно эта трагедия ударила по ней и как сильно ее изуродовала. Сибилл сидит в кресле, молчит и кивает головой на каждое слово Дэвида, но создается впечатление, что она совсем его не слышит. Впрочем, впечатление это обманчиво. Виндзор очень скоро вновь берет лист бумаги.
- Я еще не могу вспомнить все. Но я постараюсь, - она правда будет стараться. Терзать свою память каждым мгновением. Выверять правильность воспоминаний при помощи плана дома и показаний других свидетелей каждый раз, когда Дэвид ей это позволит. Но сейчас большего от Сибилл ожидать совершенно бессмысленно. Она итак кажется выжатой как лимон, а боль ей доставляет даже простая попытка припомнить часы еще до пожара. Этот блок простоит больше месяца. Она не сможет возвращаться мыслями к событиям той ночи. И все же терзания разума дадут свои плоды. Очень скоро Сибилл начнет вспоминать имена и фамилии, которые никак не могли помочь в расследовании этого дела, но зато имели большое значение в делах давно повисших, которые годами не имели никаких зацепок. Девочка начнет говорить обо всем, что знала и видела задолго до трагедии. Потому что ей плевать было на сохранность бывших подельников отца, его врагов и партнеров, если хоть кто-то из них мог хоть кончиком своего пальца быть причастным к гибели ее семьи. Сибилл окажется безжалостной - под раздачу попадут даже некогда самые близкие. Но ей было совершенно наплевать. Она готова была на все, лишь бы Дэвид нашел убийц ее семьи. Впрочем же, до этого было еще очень далеко. Сейчас Сибилл просто нужно пережить все, что она вспомнила и рассказала своему новому знакомому.
- Чай. Пожалуйста, принеси мне чай. И я никому не скажу. Никто не узнает. Обещаю, - губы подергиваются в слабой попытке улыбки. Девочка спокойно отпускает детектива, но стоит ему уйти, как лицо ее искажает гримаса боли и скорби. Сибилл не в силах сдержать слез и эти слезы будут течь из глаз еще больше получаса, пока Дэвид будет протягивать платки. Это ничего. Она будет повторять себе эту фразу все время и это поможет. Ничего. Ради семьи - живой и мертвой - Виндзор была готова абсолютно на все, а слезы просто помогли ей сбросить напряжение и остаток дня провести за чтением книжки в планшете, музыкой и чаем с печеньем. Вечером ее по обыкновению заберет брат и к тому времени следы слез уже сотрутся с уставшего лица. Этой ночью Виндзор будет спать так крепко, как никогда раньше, а утром снова проснется, чтобы по привычке немного поупрямиться, но вновь направиться в полицейское управление, обходя стороной кабинет психолога за километр.

- Доброе утро! Я закачала в свой новый плеер два трека. Это совсем немного, но когда ты будешь не занят, послушай их, пожалуйста. Я думаю, что тебе понравится. А еще Эдмунд вчера купил мне новое платье. Я сама выбрала. Тебе нравится? - оно не черное. Впервые за все время оно не черное. Темно-синий тон очень явно отличим от привычного скорбного и хотя Сибилл чувствует себя немного неловко в этом цвете, это порадовало брата и дало надежду на то, что Виндзор оказалась готовой бороться. Сама она не могла безупречно сказать о себе того же. Она все еще не выходила из своего кокона, кроме как при общении с братом и очень избирательно - с другими людьми. Но в этот кокон она отныне хотя бы кого-то пускала. Чего никак не наблюдалось за нею до недавнего времени.
При дальнейшем времяпрепровождении, в этот день и во многие другие, Сибилл не будет все время отвлекать Дэвида. Она очень скоро освоится у него в кабинете и чаще всего будет занимать место в углу, куда попросит поставить стул. Выбор места никак не был связан с психологическим состоянием девочки. Просто рядом была розетка и ей удобно было подзаряжать телефон, планшет, плеер, а еще созерцать весь кабинет, включая Дэвида, когда тот с нею говорил. Для ответов девочка в этот день притащила с собой доску, на которой желаемое стала писать цветными мелками. Это был первый день, когда Сибилл не плакала и не отказывалась напрочь переступать порог полицейского управления. И этот же день имел вполне реальные шансы стать последним таковым.

После трагедии Виндзор никому не доверяла. Никому не доверяла и была чертовски ранима к словам и поступкам людей. И если брат точно знал, как себя с нею вести и что надлежит делать, то окружающие нередко допускали оплошности. В сложившейся ситуации убить Сибилл можно было одним неосторожным словом, не говоря уже и о чем-то большем. К несчастью для их с Дэвидом отношений, он к тому времени не знал насколько восприимчива была его новая подопечная. Или знал и тогда злую шутку с ним сыграл случай. Так или иначе, но вечером этого дня девочка как обычно отправилась в машину к брату. А он попросил ее вернуться в управление и отнести необходимые документы на подпись шефу полиции. Сибилл, не долго думая, поинтересовалась у охраны, где именно располагался кабинет шефа и решительно направилась туда. Секретарь на входе попросила девочку подождать на диванчике у приоткрытой двери, за которой виднелась фигура Дэвида и слышался писклявый голосок Зои. Увы, в этот вечер Виндзор довелось услышать то, что при иных обстоятельствах она никогда не желала бы слышать.